Наталья Херше: «Из-за холода так сильно стучала пятками по полу, что в суставе стопы случился перелом, но я этого даже не почувствовала»

— Мне многие пишут в соцсетях, чувствую, что интересна людям, что они хотят знать обо мне больше. Пару раз даже здесь, в Швейцарии, люди узнавали меня прямо на улице или в магазине,  — делится бывшая политзаключенная гражданка Беларуси и Швейцарии Наталья Херше.

Семнадцать месяцев она провела в неволе в Беларуси за свою гражданскую позицию. 18 февраля 2022 года после личного вмешательства президента Швейцарии Иньяцио Кассиса Наталья вышла на свободу.

— Недавно я была в санатории, проходила курс психологического лечения в специальной клинике для восстановления после серьезных проблем. Там проходят реабилитацию и после тяжелого ковида, и после онкозаболеваний, — рассказывает собеседница. — Мне эта терапия пошла на пользу.

Особенно помогло общение с людьми. Все рассказывали свои истории, в том числе и я. И то, как искренне люди реагировали, меня очень поддержало.  

— Вряд ли у кого-то была более трагическая личная история?

— Да, в этом плане меня никто не превзошел, — грустно шутит Наталья.   

«В Беларуси можно быть естественным только у себя дома»

— Как вы жили до 2020 года, когда и почему уехали в Швейцарию?

— Я уехала в 2007 году, потому что к тому времени уже окончательно убедилась, что в Беларуси никаких перспектив нет ни у меня, ни у детей. Видела, что общество еще совершенно не готово к измениям, которые сначала должны произойти в сознании людей.  

Почему-то врезалось в память, как еще в 1994 году на белорусском радио какая-то женщина говорила о том, что в стране настала эпоха, которая похоронит свободу слова. После этих слов программа прервалась и больше этой женщины в эфире не было.

Было ощущение, что она туда случайно дорвалась, чтобы это сказать, но ей очень быстро выключили эфир.

Впоследствии приходилось только убеждаться в правоте ее слов. Потом начались все эти жуткие селекторные совещания, менялось отношение к людям на всех уровнях.

Я работала в Орше в Фонде социальной защиты населения, была госслужащей, и меня очень возмутило, как однажды из моей зарплаты, не уведомив меня, вычли некую сумму «на строительство Национальной библиотеки».

Не то, чтобы я не хотела, чтобы у нас была библиотека, но со мной даже никто не посчитал нужным обсудить, когда забирали мои деньги. Вроде бы мелочь, но именно из таких неприятных мелочей складывалась наша жизнь в Беларуси.  

В Швейцарии, понятно, было нелегко. Жизнь любого эмигранта начинается с трудностей, и я была готова к этому. Сначала действительно попала на низкоквалифицированную работу в пивоварню, после стала работать на производстве, потом перешла уже в лабораторию.

Затем я перешла на работу в большой концерн по производству жестяной банки для напитков. Это хорошо оплачиваемая, не простая, но интересная работа с отличным соцпакетом.

В нем много разных пунктов и просто приятных бонусов. Например, обед можно не только выбрать заранее, но даже указать время, в которое тебе должны его подать. Летом нас всех угощают мороженым. Раз в год каждая смена может устроить себе любой корпоратив за счет работодателя. Однажды мы решили отметить что-то в казино, и нам каждому даже выдали фишки на определенную сумму.  

— Вы никогда не жалели о том, что уехали?

— Нет, конечно. Мои дети получили здесь образование. К слову, раньше в Беларуси по некоторым предметам учителя давали вполне достойные знания. Мой сын, перейдя после переезда в шестой класс, оказался на голову выше остальных учеников.

Однако сама система образования в Швейцарии совершенно другая. Конечно, я не сдавала никакие деньги на нужды школы и не брала кредиты, чтобы собирать детей учиться. Здесь очень здорово продуман досуг школьников, их не заставляют принимать в чем-то участие, а очень хорошо мотивируют.

За время учебы они посещают кучу всяких удивительных мест — от музеев до горнолыжных курортов. А старшеклассники, допустим, класс моей дочери, могли снять себе виллу в Италии, чтобы отдохнуть всем вместе.

Школьное и внешкольное расписание включает очень много соревнований по разным видам спорта, и дети, кроме спортивных навыков, закаляются и оздоравливаются.   

Что касается меня, то здесь я на самом деле почувствовала себя и свободной, и счастливой.  

Есть такая особенность, которую отмечают многие: в Беларуси на улицах люди обычно смотрят сосредоточенно, они угрюмые, замкнутые, редко увидишь улыбающегося расслабленного человека. Можно быть естественным только у себя дома. И это очень бросается в глаза со стороны.

Узнав, откуда я, а до 2020 года Беларусь и Россия в понимании многих были неотделимы, люди, побывавшие в нашей стране, удивлялись: «Ты из Беларуси и так улыбаешься? У вас там редко встретишь человека с улыбкой». Сейчас это мнение еще больше закрепилось.

Знаете, что я сделала, когда получила свою первую зарплату, увидев сумму? Купила себе букет цветов, просто так, чтобы у меня в доме было красиво. И в дальнейшем это состояние, когда ты можешь позволить себе красиво одеваться, вкусно есть, получать какие-то удовольствия от жизни без ущерба для бюджета, становится постоянным. И оно удивительное!

Я помню, как в Беларуси экономила деньги на одежду, как с отпускных, пожертвовав отпуском, купила холодильник «Атлант», который к тому же оказался не слишком удобным.  

— Как часто вы приезжали в Беларусь?

— Раз в год, потому что здесь оставались родители. И с каждым разом убеждалась, что, переехав, сделала правильно. Я привыкла к западному стилю жизни — к людям, взаимоотношениям, даже к обслуживанию в магазинах. Что вообще неприемлемо для Швейцарии, так это неприветливые продавцы. Такое здесь невозможно даже представить.

«Когда на улицы вышли женщины, я поняла, что должна быть там, с ними»

— 2020 год изменил мое мнение о Беларуси и белорусах, — признается собеседница «Салiдарнасцi». — Я следила за предвыборной кампанией с самого начала, очень переживала за арестованных Сергея Тихановского и Виктора Бабарико.

Потом увидела, какое огромное количество людей собиралось на митинги Светланы Тихановской. Меня все это поражало, и я приняла решение поехать в Берн голосовать.

Не только потому, что у меня все еще был белорусский паспорт. Родина — она не отпускает. К тому же я, наконец, увидела, как начало меняться сознание людей.

В очереди в посольство 9 августа стояли сотни. Я прошла буквально за 10 минут до закрытия. Сотрудники разрешили входить только по одному, хотя помещение было большое. В итоге проголосовали 300 человек, но многие так и не достоялись.

Волонтеры проводили экзитпол, по результатам которого Тихановская одержала убедительную победу. И когда в посольстве вывесили официальный протокол, результаты которого совпадали с нашими подсчетами, я была ошеломлена, потому что, честно, не ожидала.

Тогда я даже подумала, что и у чиновников перевернулось сознание. Я была на таком подъеме, что позвонила в посольство и  искренне, очень эмоционально поблагодарила их за честный подсчет. Однако женщина, поднявшая трубку, явно не была так воодушевлена, как я, она отвечала тихо, односложно, очевидно, понимая, что разговор записывался.

— Почему вы дальше не продолжили наблюдать за событиями  в Беларуси на расстоянии? Вы же могли не приезжать?

— Не смогла. Когда увидела то, что произошло 9 августа, результаты, которые в итоге объявили власти, настроения рабочих, людей на улицах, потом эти жуткие задержания. Когда на улицы вышли женщины, как символ того, что нужно остановить насилие, я поняла, что должна быть там, с ними.

Я видела, что прямо на моих глазах творится история, и спрашивала себя, почему ты еще здесь? Могла ли я предположить, чем обернется мой приезд? Нет, конечно. Вообще не думала, что дойдет до такого уровня зверств, и с женщинами будут расправляться самым жутким образом.

Я успела выйти на марши всего дважды. С одной стороны, было очень страшно, помню, мы идем, сцепившись локтями друг с другом, или просто взяв идущего рядом за руку, а кругом стоят автозаки.

Но это было такое удивительное состояние единения людей, когда действительно любому незнакомцу, идущему рядом, готов был протянуть руку и ощущал родственную душу.

Помню, как возвращалась с марша на трамвае, в котором все были на одной волне. Кто-то крикнул: «Наркоманы здесь?». И весь трамвай ответил хором: «Здесь». — «Проститутки здесь?» — «Здесь». Можно было говорить, обсуждать, шутить — и абсолютно каждый понимал тебя с первого слова.

Через несколько дней зашла в кафе на Немиге, где выбили дверь,  села выпить кофе, и тут мужчина за соседним столиком говорит: «Привет!». Оказалось, мы с ним накануне шли рядом на марше. Вообще весь город жил на одном дыхании.

— То, что произошло во время марша 19 сентября, было спонтанной реакцией на действия силовиков?

— Да, абсолютно. Нас начали задерживать люди в масках. И я подумала, раз вы применяете насилие и скрываете свои лица, значит, вы не уверены в том, что делаете все правильно.

Я хотела посмотреть им в глаза и спросить, почему вы это делаете. Я лишь только попыталась снять балаклаву с одного из них, но не сняла. Это был просто эмоциональный порыв.

Когда нас окружили, я предложила женщинам рядом: смотрите, силовики стоят в один ряд на большой дистанции друг от друга, если мы сейчас побежим все вместе, кто-то обязательно спасется, потому что их меньше, чем нас.

Да, кого-то задержат, но кто-то убежит, говорила я, но никто не согласился. Меня никто не поддержал, наоборот, женщины убеждали, что лучше не сопротивляться. Все-таки я попыталась сбежать в одиночку, но меня снова поймали.

Считаю, что это была наша главная ошибка, потому что они рассчитывают на этот страх. Они уверены, что будут делать с нами, что захотят, а мы будем вести себя смирно как порядочные и дисциплинированные граждане. Я наблюдала это и тогда, когда нас по одной уводили в автозак, а остальные все так же послушно ждали своей очереди.

Потом я наблюдала это же в тюрьме, когда тебе говорят — и ты покорно делаешь, не допуская мысли о том, что незаконные требования не нужно выполнять. И они пользуются этой покорностью.

«Начальник опешил, а я не растерялась и тут же запела: «Мы не быдло, стадо и трусы»

— Вы выдержали 17 жутких месяцев в неволе. Было хоть что-то за это время, что вы вспоминаете с улыбкой?

— Да, было. По приезду в колонию после двухнедельного карантина нас построили для перевода в саму колонию. Этап был большой, около 20 человек, всех разбили по парам и  предупредили, что мы должны вести себя хорошо, мол, везде видеокамеры.

Я стала в последней паре и демонстративно шла строевым шагом, высоко подымая ноги. После на комиссии по распределению в отряды, в которой заседали 6-7 человек, я, как все, представилась, а потом спросила, могу ли задать вопрос. Мне разрешили, и я говорю: «Можно я вам спою?».

Это системные люди, у них все идет по одному сценарию, и когда происходит что-то подобное, чего с ними не обговаривали, они не знают, как себя вести. Тогда даже маски на лицах не смогли скрыть их нелепых растерянных выражений.

Петь они мне запретили, и я пожалела, что спрашивала, надо было сразу петь. Обратно с комиссии я снова шла строевым шагом. Это впечатлило всех, кто проходил мимо и был на улице. Все заключенные улыбались и смеялись, все всё понимали.

Вечером меня вызвал начальник оперативного отдела: «Осужденная Херше, что это была за клоунада?».  Я ответила, что это мое восприятие реальности. Он: «Что значит «можно я вам спою?!». «А хотите, я спою вам?»  — неожиданно предложила я.

Он опешил, и пока думал, как ответить, я не растерялась и запела:

Мы не быдло, стадо и трусы.

Мы живой народ, мы белорусы!

С верой в сердцах, держим мы строй,

знамя свободы над головой!

Он дослушал молча, ничего не сказал.

Однажды этот же начальник пришел к нам на проверку, когда я отбывала очередное наказание в ПКТ (Помещение камерного типа — С.). Во время проверок там открывают только одну дверь и докладывают через решетку.

Я вплотную подошла к решетке и громко закричала: «Да здравствует великая октябрьская революция!». Меня услышал весь этаж. Этот дядька никак не ожидал ничего подобного, и я увидела, как он открывает рот, набирает воздух, а сказать ничего не может.

Наконец, выдавил: «Херше, вы же интеллигентная женщина, как вы себя ведете?». Тогда после смеялась не только я, но и все, кто это слышал и видел.  

— Некоторые из тех, кто прошел наши застенки, говорят, что самое тяжелое время в начале, когда не можешь адаптироваться к условиям неволи?

— В самом начале мы были все вместе после марша. Пожалуй, это были замечательные дни. Для меня самыми тяжелыми были первые дни карцера. Когда туда попадаешь и вспоминаешь, сколько здесь проводили времени другие, думаешь, господи, я столько не выдержу.

Карцер — это тюрьма в тюрьме. Она отдельно огорожена и охраняется отдельно. Камера — полтора метра шириной, в ней двое  сложенных нар, в середине две цементных тумбочки, умывальник и дырка в полу вместо туалета. Высоко у потолка окошко с продуваемой рамой.

Поскольку и дверь вся в щелях, сквозняк в камере ужасный, холодно очень, а места укрыться нет. Ночью вообще наступает такой холод, что спать невозможно. Утеплиться или укрыться не дают — там нет ни матраса, ни подушки, из одежды на тебе только изношенная тонкая роба.

Пытаясь согреться, я бежала на месте. От холода ног не чувствовала и так сильно стучала пятками по полу, что в суставе стопы случился перелом. Но я этого даже не почувствовала! Позже снимок показал.

А там не чувствуешь ничего, только пытаешься что-то делать с неимоверными усилиями, чтобы хоть немного согреться. Однако этого хватает на 15-20 минут, потом снова околеваешь, и все приходится повторять. Четверо суток не спала, а на пятые заснула на тумбе, упала и разбила голову о железную окантовку нар.

На девятый день у меня появились симптомы воспаления суставов — и это было ужасно. Но мне сказали, что медицинская помощь будет оказана только тогда, когда я полностью отсижу срок. А срок мне тут же добавили — к первым 8 дням еще 10.  

Когда меня осудили на карцер, я должна была ждать доктора, который делает освидетельствование на пригодность прохождения наказания. Для ожидания меня подвели к клетке на улице. Я сказала, что отказываюсь входить в клетку, потому что я не животное.

Мне напомнили про «законные требования». Я ответила, что даже если они законные, чувствую унижение человеческого достоинства, поэтому в клетку войду только как животное. Я вошла, легла на пол и поднялась только тогда, когда пришел врач. За это мне и продлили карцер на 10 суток.

— Вы еще и голодовку объявляли.

— Несколько раз. Голодовка в колонии прошла наиболее легко, потому что к тому моменту она была уже третья, четвертая была в Могилеве. Я пила очень много жидкости, и смогла нормально перенести.

— Удавалось ли вам чего-то добиться голодовками?

— В колонии — нет. Там я голодала против того, что мне не отдавали корреспонденцию, за исключением писем близких. Тот же начальник оперативного отдела врал мне прямо в глаза, мол, с чего вы взяли, что вам много пишут, все уехали, вы уже никому не нужны. Есть у них такая цель — убедить людей в том, что о них все забыли.

Но я знала, что люди помнят и пишут, и готовы поддержать. Я не могла забыть то чувство единства, которое мы испытали в августе и сентябре. Оно никуда не делось, я в этом уверена.

«Если бы не добралась до медсанчасти сама, никто бы меня не лечил»

— Вы следовали своим убеждениям, спорили с тюремщиками, объявляли голодовки, отказывались выполнять работу, которую считали недостойной себя, за что вас очень сильно наказывали, морили в карцере, отправляли в ПКТ. Но вы не успокаивались! Откуда у вас были силы и почему вы не боялись?

— Не знаю почему, но страха перед ними не было. Возможно, все могло быть по-другому, если бы не Библия. Это была моя опора, я очень много оттуда черпала.

В Первом Послании Петра есть такие строки, которые я постоянно повторяла: «А калі пакутваеце за праўду, то блажэнныя вы. Устрашэння ж іхняга не палохайцеся і не жахайцеся». Эти слова меня очень поддерживали.

— Ваше здоровье очень пострадало. Мы все видели, в каком состоянии вы выходили на свободу. Вы думали о том, что последствия могут быть необратимыми?

— Да, за здоровье очень боялась. После первых 18 суток в карцере меня выпустили, но на следующий день на фабрике я отказалась шить форму для ОМОНа — и последовали очередные 10 суток. За день до освобождения меня пронзила сильная боль в колене. Она была настолько невыносимая, никогда в жизни не испытывала ничего подобного, как будто у тебя из колена тянут веревку. Я не выдержала и застонала.

И в тот момент я очень испугалась, поняла, если мне не окажут помощь, могу остаться инвалидом. Тогда приняла решение, что моя задача — получить эту помощь, то есть взять ее самой.

В карцер мне врача так и не позвали. На следующий день после освобождения меня отправили на фабрику и просьбы о помощи снова проигнорировали. А я уже с трудом ходила. Моя бригада продолжала шить униформу, и я понимала, что опять будет конфликт и меня снова могут отправить в карцер.

И тогда я на свой риск отошла к женщинам, которые были записаны к врачу и ждали, пока их заберут. Пришла сотрудница для сопровождения. Нас было четверо, она спросила фамилии и уточнила, у всех ли есть термины (запись) к врачу.

Я соврала, сказав, что тоже записана. Мы пошли в медсанчасть через КПП и там всех сверяли по спискам, в которых меня не было.  Но контроль меня пропустил! Это было невероятное счастье. Я молилась всю дорогу.  

В медчасти снова нужно было пройти проверку, мою фамилию  назвали вместе с остальными и меня снова пропустили. Я сразу направилась к начальнику, зашла прямо в его кабинет и сказала, что не выйду до тех пор, пока мне не окажут помощь.

Он стал кричать: «Что вы здесь делаете? Вы должны быть на фабрике!», потом попросил выйти. За дверью я слышала, как он спрашивал у кого-то по телефону: «Херше у меня, что мне делать?».

Видимо, им запретили оказывать мне помощь, и если бы я не добралась до медсанчасти сама, никто бы меня не лечил. В итоге к врачу я попала. К тому моменту у меня уже была температура, лопнули кровеносные сосуды на ногах.

Врач дал мне больничный на четыре дня, назначил диклофенак и витамины. После карцера эти сутки в отряде стали настоящим подарком.

«Когда у меня спрашивают, как Европа может помочь Беларуси, я говорю — помогите Украине»

— Удалось ли вам за прошедшее после тюрьмы время поправить здоровье?

— Не полностью. До сих пор занимаюсь лечением колена.  

— Вышли ли вы на работу, помогает ли вам кто-нибудь?

— Как раз в декабре начну выходить на пару часов, чтобы выяснить, могу я уже работать или нет. При этом мне предложили работу попроще и без ночных смен.

Из концерна меня не уволили, и все это время за мной остается рабочее место. Здесь очень важна репутация, а моя история получила большую огласку.

Все эти месяцы я нахожусь на больничном и постоянно прохожу какое-то лечение.

Как только я вернулась, Белорусская диаспора в Швейцарии подарила мне большую сумму денег, и я им очень благодарна за эту поддержку.

— У вас произошла трогательная история с котиком.

— У меня было три кота, год их смотрел знакомый, потом он вынужден был передать их другим людям, а те не смогли оставить и раздали. С новым хозяином одной из кошек с трудом удалось договориться, он долго торговался, но все-таки согласился вернуть животное взамен за котенка такой же породы.  

А британский короткошерстный котенок стоит здесь 1,5 тысячи франков, это более полутора тысяч евро. И я очень благодарна белорусам, которые помогли мне собрать эту сумму, чтобы вернуть мою Шанель.

— В последнее время складывается впечатление, что из-за событий в Украине европейцы забыли о белорусах.

— Я не согласна с тем, что мы ушли из повестки. Объективно, война привлекает к себе основное внимание, но белорусы никуда не делись, потому что события в наших странах очень взаимосвязаны.

Наша судьба абсолютно зависит от Украины. И когда у меня спрашивают, как Европа может помочь белорусским политзаключенным и Беларуси, я говорю однозначно — помогите Украине.

Если Украина выиграет эту войну, вернее, не если, она ее обязательно выиграет, это повлечет за собой падение обоих режимов — и в России, и в Беларуси.

— Какое желание вы загадаете на Новый год?

— Желание у меня одно, но в нем три составляющих — окончание войны, освобождение политзаключенных в Беларуси и падение диктатуры. А еще я очень хочу приехать в Новую Беларусь!