Российская журналистка — про опыт 15 суток на Окрестина: С этим сталкиваются тысячи белорусов

В начале января российская журналистка Екатерина Яньшина прилетела в Минск. Она пришла на суд над Нобелевским лауреатом, правозащитником Алесем Беляцким – наблюдать за процессом для ЦЗПЧ «Мемориал». Сразу после заседания её саму задержали – и следующие 15 суток она провела в печально известном изоляторе на Окрестина.

Своё первое интервью после освобождения Екатерина Яньшина дала Улице, с которой она сотрудничает. Публикуем его фрагменты.

«Я не жалею, что туда поехала»

– У многих, кто узнал о твоём задержании, возник вопрос: зачем вообще ехать в такую небезопасную страну, да ещё и освещать «политический» процесс? Многие считают, что эта затея закончилась так, как и должна была. Так зачем ты поехала?

– Фразы «Ты должна была понимать, куда ты едешь» и «Ты что, не читаешь новости?» я действительно слышала – в том числе и от сотрудников белорусской милиции. Многие говорят, что если что-то небезопасно, нужно не высовываться. Но я такой подход не разделяю.

В Беларусь я поехала, потому что считаю процесс «В*сны» очень показательным. И даже одного дня мне хватило, чтобы понять, насколько абсурдно то, что вменяют сотрудникам «В*сны». Их обвиняют – абсолютно прямо, неприкрыто – в правозащитной деятельности.

В деле написано, среди прочего, что «В*сна» обвиняется в оказании правовой помощи, в оплате штрафов, в оплате питания тем, кто отбывал административное наказание. Вот это и называют преступной деятельностью.

Я не могла представить, что будут именно такие формулировки. И поехала, чтобы своими глазами увидеть «политический» процесс над Нобелевским лауреатом. Над нашим коллегой [председателем «В*сны» Алесем Беляцким], который, как и «Мемориал», получил Нобелевскую премию мира.

Мне хотелось рассказать о том, что там происходит. И пусть так получилось, что меня с процесса устранили – но даже одного дня, на мой взгляд, оказалось достаточно, чтобы понять, что это за процесс.

Сразу говорю, я не жалею, что туда поехала. И, наверное, если бы я знала, чем это закончится, то всё равно поехала бы. Может, оделась бы чуть поудобнее, чтобы не в пиджаке быть в камере.

– Расскажи, что произошло в суде. Ты вела трансляцию, делала фото, видео?

– Когда я вышла [из Окрестина], то немного даже возмутилась – почему все пишут, будто я вела фото- и видеотрансляцию? Это даже в России запрещено без разрешения судьи – и у меня хватило сообразительности этого не делать в Беларуси. Заседание шло долго, с утра до второй половины дня.

По логике милиции получается, что я всё это время «вела себя вызывающе», снимала фото-видео – и при этом мне позволили просидеть до конца заседания. Ну, это просто невероятно.

Там были приставы, надо мной висела видеокамера. Если бы я правда вела какую-то видеотрансляцию, то вылетела бы намного раньше. На самом деле я вела текстовую трансляцию для ЦЗПЧ «Мемориал».

– В Беларуси это запрещено?

– Нет, закон этого не запрещает. Но я думаю, что причина задержания была вообще не в этом. Когда меня после заседания увели в кабинет, то там не было речи ни о фото, ни о видео, ни о том, что я пишу в телефоне заметки. Они просто не понимали, кто я, от какой организации и почему пришла в суд.

– Тогда почему, на твой взгляд, тебя задержали?

– На заседание пришло два человека с российскими паспортами: я и [сопредседатель ЦЗПЧ «Мемориал»] Олег Петрович Орлов. Когда сотрудники суда увидели наши паспорта, то подошли к неким мужчинам в гражданском и что-то им шепнули. Те что-то шепнули в ответ. После этого нас спокойно впустили в суд и зарегистрировали.

Поэтому я предполагаю, что появление двух граждан Российской Федерации на процессе само по себе вызвало интерес [у спецслужб]. Возможно, проверить, кто такой Олег Петрович Орлов, им было просто. А узнать, кто я такая, оказалось сложнее. При этом я сижу на заседании, что-то пишу в телефоне… Значит, нужно выяснить, кто я и что здесь делаю.

«Эх, Катька, Катька...»

– Как происходило задержание?

– Когда процесс закончился, ко мне подошёл пристав и сказал: «Девушка, пройдёмте, надо поговорить». Далее меня заводят в комнату прямо напротив. Там стоит молодой человек в синей жилетке – как я потом узнала, это был сотрудник ОМОН, который всё заседание специально ждал меня. Его поставили за мной присматривать.

Пристав говорит: «Садитесь сюда, не прикасайтесь к телефону, не доставайте ничего из сумки. Сидите, ждите» – «Чего мне ждать?» – «Сотрудника КГБ».

Через пять минут заходят несколько мужчин в штатском. Не уверена, действительно ли это были сотрудники КГБ – возможно, меня просто хотели запугать. Один из них сел напротив и начал требовать представиться, дать ему паспорт. На что я, конечно, сказала: «Только после вас. И объясните, что здесь происходит, задержана ли я?»

Такой ответ его сразу возмутил. Он достаточно грубо сказал, что вопросы здесь задаёт он, что играть в «вопрос-ответ» мы не будем. На что я ответила, что в игры с ним в принципе играть не собираюсь. Объясните, что здесь происходит – и если я не задержана, то встаю и ухожу.

Он стал спрашивать, какое у меня гражданство – хотя это и так было известно. Знаю ли я законы Беларуси, изучала ли их, прежде чем сюда приехать. Я ответила, что экзамен по правоведению уже сдала в университете, поэтому разговаривать о законах не собираюсь.

А дальше он начал разговор о том, что в Беларуси есть запрещённые, экстремистские телеграм-каналы. И потребовал сказать ему пароль от телефона, чтобы он посмотрел содержимое. Сначала я подумала: может, они решили, что я веду трансляцию в такой запрещённый канал. Но позже я пойму, что копаться в телефоне – это стандартная практика при задержаниях в Беларуси.

Я отказалась разблокировать телефон. Он посмотрел на меня таким взглядом, как будто перед ним какая-то сумасшедшая. И повторил более настойчиво: «Телефон дай». «Нет, не дам».

Он замер, смотрел на меня несколько секунд в замешательстве. Потом повернулся к остальным и сказал: «Уводите».

– И что было дальше?..

– Далее меня ведут в гардероб, я беру одежду, меня сажают в милицейскую машину. Слева и справа от меня сидят милиционера, впереди ещё двое. Куда везут – не говорят: только на входе в здание удалось прочитать, что это Московское РУВД. Меня заводят на четвёртый этаж в кабинет, где сидят два человека.

Я ждала, когда они начнут составлять какие-то документы либо допрашивать меня. Но ничего не происходило, они никаких вопросов не задавали. Ну, были какие-то разговоры шутливые, очень мирно всё – даже предлагали мне торт. Жаловались, что меня не вовремя привезли: у них своя работа, они распределяют патрули, которые будут на Рождество ходить по Минску.

Заходили какие-то другие люди – «познакомиться» со мной. Просто спрашивали: «Где ты работаешь?» Я отвечала: «Это что – допрос?» – «Нет, просто интересно».

В общем, я сидела и ждала, когда начнётся что-то более-менее официальное. Но в итоге сотрудник начал пробивать мои данные в каких-то базах – и удивился, что меня там нет. Оказалось, он даже не знал, что я гражданка России. И когда он это узнал, то сказал, что свяжется с коллегами из России.

Позвонил кому-то, сказал: «Пробейте мне такую-то» – и отослал фото паспорта. Потом выходил из кабинета позвонить. А вскоре вернулся и сказал: «Эх, Катька, Катька…»

Потом меня отвели в другой кабинет. Там две сотрудницы сказали снимать шнурки, кольца, серьги и так далее. Досмотрели меня, описали мои вещи. И я поняла, что какое-то решение на мой счёт уже принято – просто я о нём не знаю. Очевидно, что если снимают шнурки, то меня куда-то отвезут.

Затем меня привели обратно в первый кабинет. Я постоянно спрашивала милиционеров: «А что сейчас будет?» Те отшучивались: «Всё нормально, всё будет хорошо». Я предполагаю, что сотрудник составлял рапорт, пока меня досматривали. Минут через 20 они позвонили участковым – вскоре те приехали, надели на меня наручники и куда-то повезли меня.

«Мы бы с тобой в кино пошли»

– Что происходило дальше?

– По дороге участковые спросили: «А за что тебя?» Я отшутилась, что рассказала несмешной анекдот про Лукашенко. Упомянула слово «полиция» – и только так они поняли, что я россиянка. Оказалось, что и они не знали, за что меня задержали, не читали бумаг.

Меня привезли в опорный пункт. Милиционеры заполняли какие-то бумаги, периодически задавали вопросы вроде «Где работаешь?». Я не хотела ничего им объяснять, и отвечала, что безработная. Они постоянно говорили по телефону прямо при мне – вероятно, им звонило начальство, потому что я слышала их слова: «Говорит, что безработная».

Подчеркну: и в РУВД, и с участковыми всё было вежливо и на удивление дружелюбно. Ни одного грубого слова в свой адрес я не слышала. Поэтому меня так поразило то, что я потом прочитала в протоколе.

Наконец, один из участковых говорит: «Ну, рассказывай». А я всё так же не понимаю, что происходит. Не понимаю, что именно они собираются мне вменять и о чём мне рассказывать.

Я отвечаю: «Вы знаете, у нас в России есть 51-я статья Конституции, у вас наверняка есть её аналог. Вот укажите в своём протоколе, что я хочу воспользоваться статьёй вашей Конституции, которая разрешает мне не свидетельствовать против себя».

Он посмотрел на меня удивлённо. Я поняла, что, возможно, он не знает такой статьи. И говорю: «Записывайте под диктовку – «Отказывается давать показания, потому что считает это своим законным правом»». Он действительно записал это под диктовку.

Я в очередной раз спросила, за что меня взяли. «Узнаешь». «Ну вот адвоката, например, я же могу потребовать?» Молчит. «Скажите прямо, вы мне сейчас отказываете в вызове адвоката?» Кивает. И чуть позже зовёт: «Ну, всё, подходи, ознакамливайся».

Открываю протокол и с удивлением читаю: оказывается, я себя плохо вела в том Московском РУВД, где мы с сотрудниками мило общались и меня даже пытались угостить тортом. Оказывается, я там материла милиционеров, кричала на них, вела себя вызывающе, на замечания не реагировала. Да так, что они всем отделом не могли меня успокоить!

Я смотрю на участковых и говорю: «Вы понимаете, что вы сейчас делаете? В чём вы участвуете?» Мне отвечают: «Ну, Кать…» И начинается типичный разговор – мол, «ты же всё понимаешь, будь наша воля, мы бы с тобой сейчас в кино пошли». Я говорю: «Тем не менее вы сейчас фабрикуете в отношении меня дело».

– Как ты поступила?

– Ну, я написала в протоколе, что не согласна [с этими утверждениями]. Написала, что ни с какими правами меня не ознакомили, отказали в услугах адвоката. Что я только после ознакомления с протоколом в принципе узнала, что мне вменяется.

Заметила, что там были ошибки в датах, плюс они написали, что я гражданка Беларуси – но это я приберегла для суда. Ещё оформили арест моих мобильных телефонов. Я тогда не знала, что это за процедура. А все остальные вещи держали при себе.

Потом мне сказали: «Ну, всё, сейчас поедем в городской отдел милиции». Опять надели наручники и посадили в машину. Повезли и засунули в камеру.

– Какие там были условия?

– Камеры в отделениях что в России, что в Беларуси одинаковые – бетонная коробка три на четыре шага, пропахшая мочой и очень холодная. Мне с собой дали только пальто. Все остальное – сумка, шарф – осталось у сотрудников отделения.

Спать там было невозможно – я полночи «гуляла» по этой камере, согревалась. Потом попросилась в туалет. И от сотрудника я узнала, что в пять утра меня собираются везти в ИВС на Окрестина. Так и произошло.

На Окрестина были и другие задержанные, человек 10, которые что-то украли или где-то «распивали». Я оказалась единственной «политической». Всех по очереди оформляли, а на это время запихнули в «стаканы». Это такое помещение метр на метр, где ты можешь только стоять или сидеть на корточках. Но сесть и вытянуть ноги – уже нет.

Причём запихивали по несколько человек, плотно. Но я была единственной девушкой и меня поставили в этот «стакан». Когда ты один, это можно вытерпеть. А там, куда засунули несколько человек, кому-то даже стало плохо.

С этого «стакана» началось моё знакомство с окрестинскими порядками.

«Ты здесь, чтобы страдать»

– Расскажи о порядках.

– Напротив «стакана» был стол дежурного. И помещение, где тебя осматривает медсестра, забирают одежду, выдают тапочки. Я услышала, как мужской голос грубо спрашивает: «Ты зачем вены резал?» Только матом.

Оказалось, что заключённый – не политический – нашёл железку в камере и пытался порезать себе вены. Он сотруднику ответил: «Потому что бесчеловечно к нам относятся».

А сотрудник ему матом: «Ты здесь не для того, чтобы твои права соблюдали. Ты здесь, чтобы страдать. Ещё один такой выкрутас – и ты здесь в позе ласточки будешь неделю лежать. Попади ты сюда в 2020 году, ты бы о правах даже не заикался. Ты знаешь, сколько людей мы здесь закопали тогда под забором?»

И тот же сотрудник позже очень добродушно приглашал коллег угоститься тортиком.

– Опять тортик.

– Да, потому что сегодня последний день его тридцатилетней службы, и он уходит на пенсию. Рассказывал, как будет отдыхать, параллельно покрикивая на других задержанных.

Я тем временем изучала этот «стакан». Там на стене надписи нацарапаны, и мне запомнилось, что в одном месте было написано: «Миру – мир», и сердечко выцарапано. А чуть ниже было написано: «Господи, помилуй». В общем, атмосферно!

Я думала: «В какое интересное место я попала, сколько всего здесь меня ждёт занимательного».

На входе в ИВС обычно проходят полный досмотр, когда ты должен раздеться. Но со мной такого не было – возможно, потому что не было женщин-сотрудниц, и ради одной меня не стали никого вызывать. Просто забрали обувь и вещи, выдали какие-то огромные тапочки 43 размера. Медсестра спросила о болезнях – и всё, повели в камеру.

– Кого ты там увидела?

– Это была не «политическая» камера, там были самые обычные женщины, которых задержали, например, за распитие алкоголя. Я тогда подумала: «Четыре места, а нас тут шестеро. Как же я буду спать – это мне матрас на пол расстилать, что ли?»

И потом я узнала, что в ИВС я ненадолго – сегодня же будет суд, после которого отправляют в ЦИП – Центр изоляции правонарушителей. Здесь же, на Окрестина.

«Сколько тебе суток дать?»

– Как прошёл суд?

– Пришёл сотрудник Окрестина и вызвал меня на заседание. Я уже знала, что меня никуда не повезут – суд будет по видеосвязи. Меня привели в маленькую комнату, там был стол и ноутбук со скайпом. За ним сидел парень-конвоир, тут же стояли двое мужчин-заключённых. На Окрестина стоять можно только лицом к стене с руками за спиной; вот нас троих так и поставили.

Сейчас я вам расскажу, как происходит суд. Сажают первого мужчину перед монитором. Судья спрашивает его данные, затем говорит: «Такого-то числа ты украл колбасу и нутеллу, признаешь вину?» Он отвечает: «Признаю». Она говорит: «Тринадцать суток, следующий». Вот и весь суд.

Второго мужчину судили за то, что он вовремя не отмечался – по судимости или условному сроку. Судья, опять же, выясняет его личность, потом спрашивает: «Почему [не отмечался]?» Он говорит: «Было очень плохо, болел».

Она говорит: «А чего скорую не вызвал?» – «Ну, вот так вот». Судья: «Хорошо, сколько тебе суток дать?» Он отвечает: «А можно штраф?» Она: «Сутки, или я сама [выберу, сколько]». Мужчина: «Ладно, можно трое суток?» Судья говорит: «Можно». Всё.

Дальше я слышу, что мой суд будет после перерыва. И мне показалось, что я услышала слово «защитник». Я думаю: «Боже, неужели Беларусь решила иностранной гражданке предоставить защитника? Или это мои коллеги его нашли?»

Меня вернули обратно в камеру ИВС. Там женщины спросили, кто у меня судья. Когда услышали фамилию Мотыль, сказали: «О-о-о, лучше признавай вину сразу, она по максимуму даёт».

После перерыва за мной снова пришли, увели на другой этаж – и я вижу огромную очередь. Люди стоят по двум сторонам, все лицом к стене, руки за спину. Девчонки, женщины – совсем не выглядят как асоциальные личности.

В коридоре есть углубление, там стоит стол, на нём ноутбук и за ним на стуле сидит мой конвоир. Я спрашиваю: «Прямо в коридоре будем?» Он отвечает: «Да, все кабинеты заняты». И вот мы сидим в коридоре за столом, ждём начала суда. Шумно, ходит сотрудник Окрестина, орёт на тех, кто неправильно стоит.

«Я успокаивала конвоира»

– Катя, ты рассказывала, что в итоге оказалась в коридоре Окрестина с ноутбуком на коленях – и рядом было огромное количество твоих товарищей по несчастью. Скажи, ты просила позволить тебе конфиденциально пообщаться с адвокатом?

– В начале заседания судья сказала о ходатайстве от защитника. Я уточнила, от государства он или по соглашению – потому что от государственного собиралась отказаться. И когда выяснила, что это мои коллеги мне нашли защитника, то дала своё согласие. Я находилась в коридоре Окрестина, моя адвокат – в суде. После начала заседания она попросила со мной конфиденциально поговорить [по скайпу]. Судья вышла, но секретаря оставила. Я же понимала, что меня не оставят наедине ни с кем: это Окрестина. Если ко мне приставили конвоира-милиционера, то он не может никуда уйти.

– То есть в итоге ты разговаривала с адвокатом по скайпу при секретаре, конвоире?

– Да.

– Но вы всё равно что-то обсудили для суда?

– Да. В целом ничего конфиденциального [не затрагивали] – хотя я понимаю, что в любом случае такой разговор должен быть конфиденциальным.

Например, адвокат спросила меня о самочувствии. Мне повезло, что меня никто не трогал. Но предположим, что меня избили. Могла бы я без последствий сказать при конвоире, что меня избивали? Наверное, нет.

Я же не знаю, куда он потом передаст информацию. Ты находишься на Окрестина; ты знаешь, что с людьми там делают всё что угодно, и к тебе никто не может попасть.

Даже если тебе повезло и у тебя есть адвокат на суде, ты не можешь с ним с глазу на глаз поговорить. Это ужасная ситуация. И это не мой конкретный случай, это системная практика, с этим сталкиваются тысячи белорусов.

– Расскажи о своих ощущениях от заседания.

– Мой суд, в отличие от тех, что я видела ранее, хотя бы был похож на суд. Судья зачитала всё, что положено, разъяснила мне права… Но в ходе заседания прозвучало много вещей, которые должны были бы вызвать у судьи вопросы.

Главным свидетелем по моему делу был милиционер Порфянович, который подписал рапорт. Адвокат его спрашивает: «Это вы составляли рапорт?» Он мнётся. Адвокат говорит: «В рапорте написано, что это вы составляли. Почему у вас в трёх разных случаях в вашей фамилии три разные ошибки? Вы ошиблись в собственной фамилии?» Он отвечает, что день был тяжёлый.

Дальше он объясняет, как я попала в РУВД. Оказывается, «вести себя вызывающе» я начала ещё в зале суда [по «делу “Вясны”»]. Поэтому меня решили аккуратно вывести для профилактической беседы. Но я отказалась представиться, хамила – и меня доставили в милицию, где я грязно материлась на сотрудников. За что на меня и составили протокол.

Я попросила судью запросить видеозаписи из РУВД. Судья удалилась минут на 20, вернулась и сказала: именно на четвёртом этаже именно в том кабинете камер нет!

Хорошо, камер в милиции нет – давайте запросим камеры из суда. Я же сидела прямо под камерой! И если я всё заседание что-то снимала – это же должно быть видно. На что судья сказала: «Предметом рассмотрения является не ваше поведение в суде, а ваше поведение в РУВД – поэтому ходатайство я отклоняю».

Адвокат нашла ещё много мелких нарушений. Даже мой конвоир смотрел на происходящее с интересом.

Когда судья удалилась для принятия решения, он сказал мне: «Сейчас тебя отпустят, поедем телефоны забирать, тут очевидно нет никакого состава вообще». Ещё он порадовался, что наконец-то хоть на какой-то интересный суд посмотрел.

Судья удалилась на полтора часа. Сначала я была уверена, что мне дадут по максимуму – но потом зародилось сомнение. Чтобы вынести 15 суток, вовсе не обязательно так долго думать, это же очень просто. Очевидно было, что там что-то происходит, что не так-то просто даётся это решение. Но в итоге она вышла и озвучила эти 15 суток.

Мне кажется, конвоир расстроился даже больше, чем я. Потому что я-то ожидаю этого от системы, а этот парень, судя по всему, с «политическими» делами обычно не сталкивается… Надеюсь, в его системе ценностей какая-то трещинка после этого суда появилась. Я ему сказала: «Не переживайте так сильно».

«Знаешь, что отсюда можно не выйти?»

– Катя, расскажи, что было после суда?

– Мы пошли в Центр изоляции правонарушителей, он находится тут же на Окрестина. Я спрашиваю своего конвоира: «А тут книги дают?» Рядом стоял человек в гражданском, он ухмыльнулся и сказал: «Конечно, и книги, и настольные игры, и в бильярд поиграешь!»

Возможно, это проблема всех, кто смотрит на Беларусь со стороны – но мы действительно не понимаем до конца, что там происходит и что там переносят люди. Я со своим российским опытом предполагала, что, наверное, раз в несколько дней я смогу звонить, что в ЦИП мне принесут передачу. Хотя бы одежду – потому что я была в брюках и пиджаке, явно не подходила под те условия, в которых оказалась…

Пока мы ждали досмотра, ко мне подошел сотрудник ЦИПа с бумажкой и ручкой. Сказал: «Давай пароли». Напомню, в ЦИП телефонов моих не было – их раньше арестовали. Я ответила, что не дам пароли. И снова встретилась с выражением полного непонимания на лице, которое видела каждый раз, когда отказывалась выполнять требования.

Несколько секунд ступора, потом вопрос «Почему?». Я говорю: «Потому что я имею на это право». Он смотрит на меня как на сумасшедшую, разворачивается, молча уходит.

Через минуту возвращается. Видимо, ему сказали: «Да она из России, не понимает, куда попала, иди объясни». Он говорит: «А ты вообще понимаешь, где ты находишься, что это за место?» Я говорю, да, конечно, я наслышана. «Ты знаешь, что тут делают с людьми? Знаешь, что отсюда можно не выйти? Потом не пожалеешь?»

Причём это не было угрожающе. Такой разговор взрослого мужчины, который даёт советы неопытной девочке. Я говорю: «Кто знает, может, и пожалею, поживём – увидим». Он смотрит на меня, опять разворачивается и молча уходит.

Сначала по камерам раскидали мужчин. Меня и ещё одну девушку подвели к двери камеры – и уже другой сотрудник сказал по поводу моего отказа давать пароли: «Я тебе дам рекомендацию прислушиваться к советам умных людей. Времени тут будет много».

Открывается дверь, и я вижу, что в маленькой камере, где всего одна двухъярусная кровать, находится больше 10 человек. Я сразу поняла, что это «политическая» камера. На кровати нет никаких матрасов-подушек. Прямо в камере находится туалет – слава богу, огороженный. Две видеокамеры в углу. Узкий стол, скамейка – впритык сядут максимум три человека. Умывальник. И всё.

В камере было битком, но оказалось, что ещё это не предел: ночью нас полностью укомплектовали. Обычно в нашей камере они старались держать до 15 задержанных. Говорили, что было когда-то и 17. А когда 15 – уже совсем нет места, уже плохо, но в обмороки вы ещё не падаете. Потом нас вдруг становилось 12 – и казалось, что стало очень свободно.

А когда нас стало 10, я подумала, что в таких условиях можно даже ещё 15 суток отсидеть. По сравнению с 15 людьми места просто завались: вы все можете сесть одновременно!

В такой камере обязательно [подсаживают] минимум двух человек не «политических», а «асоциальных». Это задержанные за распитие или люди без определённого места жительства: от них неприятно пахнет, у них могут быть вши. Это специально сделано. При этом для них нахождение с нами тоже пытка. Потому что в других, не «политических» камерах, есть и матрасы, и подушки, и одеяла. И режим гораздо человечнее.

Когда я пришла, таких людей было двое. Однажды их стало пять. Сразу скажу, что попытка этим как-то нас сломать провалилась: оказалось, это обычные женщины с несчастной судьбой. Одна сказала, что она инвалид – немного отставала в развитии и вела себя как взрослый ребёнок. И её всё равно посадили в камеру с такими тяжёлыми условиями.

Со всеми этими людьми удавалось найти общий язык. Можно было научить их мыть руки после туалета, обрабатывать их от вшей. Мне кажется, это злило сотрудников.

– Чем ещё «политическая» камера отличается от обычной?

– Всем. Во-первых, свет горит круглосуточно. Во-вторых, в камеру ничего нельзя брать с собой, кроме того, что надето на тебе. Если даже удалось во время задержания прихватить зубную щётку, туалетную бумагу, полотенце – ничего из этого «политическим» не разрешают взять с сбой. Даже сменные трусы – если они не на тебе, то тебе не разрешат их взять.

В два часа ночи и в четыре часа утра обязательно подъёмы. Стучат в дверь: «Встаём!» Вы встаёте и по цепочке называете фамилию, имя и отчество. После этого отбой. Ты два часа спишь, потом тебя опять будят и всё снова повторяется. А в шесть утра уже подъём.

Расскажу, как мы спали. Когда в камере полный комплект – 14-15 человек – то четверо самых смелых и способных спят по двое на двухъярусной кровати. Это больно, весь покрываешься синяками – потому что спишь на железных перекладинах и тебе нечего подстелить под себя. Голову кладёшь на ботинки или на какую-нибудь кофту. Я к концу срока уже спокойно спала на этой кровати, удалось приспособиться. Мне казалось, что синяки мои превратились в мозоли и позволяют нормально спать.

А все остальные спят на полу, впритык. Чтобы перевернуться, нужно посмотреть, чтобы ты никого не задел ногами. По полу ползают клопы, которые заползают на вас – от этого просыпаешься. У некоторых людей была аллергия на эти укусы, и они покрывались красными пятнами. В первые дни было страшно, а потом даже к клопам привыкаешь.

Очень-очень душно. Камера рассчитана на двух человек, а вас там 15. Если закрыта «кормушка» на двери, через которую передают еду – становится просто невыносимо. И вы начинаете даже меньше говорить – экономите воздух.

Обычно удавалось уговорить сотрудников хотя бы приоткрыть эту кормушку – тогда жить становилось легче. При этом существует вентиляция, которую вполне можно было включать, и которая, возможно, предотвратила бы развитие болезней – а мы все в итоге в этом помещении заболели.

Я до сих пор не выздоровела. Сегодня я созвонилась с бывшей сокамерницей – и она сказала, что у неё ковид. Думаю, им мы все и заболели, буду делать тест.

Каждое утро у нас, «политических», происходил шмон. Честно говоря, не знаю, как это называется – наверное, осмотр камеры. После завтрака – или прямо во время него – открывается дверь, там стоит куча сотрудников, некоторые из них в балаклавах. Вы выходите, выстраиваетесь в ряд у коридора – руки на стену, на красную линию.

Сотрудница вас осматривает, параллельно дежурный называет вашу фамилию, а вы называете имя-отчество. Параллельно сотрудники переворачивают вверх дном камеру, вытряхивают всё, что видят, носки с батареи разбрасывают. Заходят с кувалдами туда, начинают по чему-то стучать, раскидывают все вещи.

После этого вы возвращаетесь обратно и наводите порядок. Моете ботинки, в которых вышли, потому что по камере ходят босиком.

И вот когда заканчивается шмон во всех «политических» камерах, вентиляцию выключают. Сотрудники Окрестина сами там заболевают – мы слышали, как они кашляли.

Невозможно удержать такой рассадник вирусов только в одной камере. Если удаётся кого-то попросить включить вентиляцию на время – то это один из лучших дней твоего пребывания на Окрестина.

Понятно, что никакой связи с внешним миром. Единственное, что вы можете делать – это разговаривать друг с другом. Может, подремать под разговоры. Сидя, потому что лежать нельзя вообще никому днём из «политических».

«Неполитические» в той же камере спокойно лежат, спят. Но каждые 15 минут в камеру заглядывают сотрудники. Если видят, что кто-то из «политических» прилёг, то поднимают и угрожают, что сейчас все пойдут в коридоре стоять.

– Вам разрешали стирать?

– Что на тебе есть, в том ты и ходишь две недели. Конечно, это ужасно. У нас была раковина. И хозяйственное, и обычное мыло удавалось выпросить – их надо было просить несколько дней. Но большие вещи ты просто не можешь стирать. Если несколько человек постирают свои вещи и повесят их сушиться, то камера превращается в настоящую баню. Там и без этого жарко и душно.

Поэтому пытались поймать момент, когда работает вентиляция или когда кому-то выходить, старались стирать по очереди. Если регулярно каждый день стирать – просто невыносимо. Поэтому старались поменьше это делать: только нижнее бельё, носки...

– Расскажи о своих сокамерницах.

– Так совпало, что со мной в один день привели в камеру женщин – участниц одного дела. Вот как «шьются» такие дела.

Берётся обычный районный чат: «Посоветуйте мастера для маникюра», «У меня осталось детское питание, кому отдать» и так далее. Постепенно чат пустует, многие женщины давно вышли из него.

Но в 2020 году там, вероятно, обсуждали протесты. И находится старое «политическое» сообщение – после чего к участникам чата приходят с обыском. Сразу забирают телефон мобильный, это ключевое.

Находят в переписках «бел-чырвона-белую» символику, подписку на какой-нибудь канал, который признан экстремистским в Беларуси – а таких куча и каждый день список обновляется. Составляют протокол. Если нашли личное сообщение другу с пересылкой из такого канала – тогда составляют протокол за репост экстремистского материала.

А если ничего не нашли, то оформляют неповиновение милиции. И тоже назначают «сутки». Раз уже пришли, просто так не отпустят. Вот в моей камере было несколько таких женщин из одного чата. Уже в Москве я узнала, что в отношении одной из них возбудили уголовное дело – из-за фотографии с протеста, где она стоит на тротуаре. Сейчас ждёт, когда её отправят в СИЗО. А это безобидная пенсионерка, ей 69 лет.

Другой яркий пример – девушка шла по городу и до неё докопалась милиция по безобидному поводу. Забрали телефон, узнали пароли, зашли в телеграм посмотреть на подписки – а там «экстремистский» канал. Всё, на тебе протокол за неповиновение. Вот с такими людьми я сидела.

– Катя, напоследок хочу задать такой вопрос. Ты не думала, что могла разблокировать телефон и выйти из ситуации с наименьшим ущербом…

– То, что находится в телефоне, касается не только меня, но и других людей. Плюс я понимала, что уже просто не могу действовать иначе. Я решила так: «Никаких паролей добровольно давать не буду, не надо меня запугивать, пусть делают что хотят». То, как я себя вела, могло быть неправильно по отношению к тем, кто за меня переживал. Но это всё-таки был мой выбор, я о нём не жалею.

Эта система реально ломает людей. Ты чувствуешь, что ты один, не можешь передать весточку на волю, о тебе не могут ничего узнать твои родственники…

Было полезно понять, как непростительно мало мы говорим о том, что происходит в Беларуси. Я обещала сокамерницам, что постараюсь максимально подробно рассказывать о том, что видела. Это интервью – один из способов выполнить обещание тем, с кем для меня честь оказаться знакомой.

Я хочу, чтобы мы говорили и не забывали: прямо сейчас кто-то сидит в переполненной камере. Сразу после 15 суток узнаёт, что ему назначили ещё 15 суток, а потом – уголовное дело. И к нему не будет пробиваться адвокат, про него не будут писать международные СМИ. Это какой-нибудь архитектор, бармен, да кто угодно. И они одни наедине с ужасной системой.