«В день отправления я просто приехал с сумками и сказал: ни фига, я с вами»

Мы не станем изменять имя, просто не будем его называть. В мирной жизни его звали обычным в наших краях именем; ремесло, которым он занимался, было очень мирным и очень мужским. По правде говоря, в мирной беларуской жизни он был Мастером – из той породы людей, которых не так уж и много в нашем мире.

– Расскажи, как созрело твое решение пойти на эту войну?

– Начать нужно, видимо, с 2020-го. Когда было так много надежды, веры в скорое счастье и, что было для меня важнее, – новое чувство родства и близости с окружающими. Все это тогда разбили, разломали вместе с достоинством. Оставалось сжаться и изображать жизнь в ожидании возможностей, которым неоткуда было взяться.

Мне не хватает эмпатии, и эмоции долго набирают обороты, поэтому я не почувствовал шока в день начала полномасштабной. Запомнилась новость об обстрелах жилых кварталов Харькова. Я чувствовал гнев – это была реакция на несправедливость, на то, что не должно происходить, не должно существовать ни в коем случае.

Появились новости о партизанских эпизодах на железной дороге. И я, конечно, не обдумывал всерьез, а просто примерял, гонял в мыслях разные сценарии того, как бы я мог бороться. И понимал, что совсем не знаком с такой «хулиганской» стороной жизни, и в лучшем случае попаду в тюрьму, не добившись ничего.

И вот после почти трех месяцев с начала войны, можно сказать, нечаянно, я подумал: а почему бы не решать эту ситуацию самому, своими руками? И сразу накатил страх от того, что понял, что мне уже не отвертеться. Мой образ меня в моей голове довольно посредственный, без завышенных ожиданий. Я бы с удовольствием тихо коптил бы небо исключительно над собой, занимался бы любимым делом и никого б не трогал. Геройства не входят в список характерного для меня.

Но есть часть личности, которая как наблюдатель, под чьим взглядом ты не сможешь спокойно жить. И она знает, что ты уже знаешь.

Был очень сильный стресс, пока я свыкался с этой мыслью. Вплоть до физиологических проявлений. Я начал худеть. Со мной такое бывало за всю жизнь раза два или три от переживаний (как признаться в любви в юности).

Помню, не мог решиться набрать номер турагентства, чтобы узнать насчет визы, потому что это был первый шаг, первое действие в реальности, а не в фантазиях, после которого этот путь будет начат.

Не уверен, что смог бы решиться на такие перемены, если бы были сильно зависящие от меня люди. Нескольких самых близких волновать не хотелось, поэтому о своем решении не сказал вообще никому, обошелся стандартной легендой: еду в эмиграцию.

– Ты сказал: «решать ситуацию своими руками». Что это означало?

– Я имел в виду, что это, наконец, найденная точка приложения усилий, где могу сопротивляться происходящему способом, в который верю, из-за его максимальной простоты. Для иных вариантов я просто не могу выстроить понятную логическую цепочку «действие – результат» (условно говоря, что изменится, если добавить рамку на аватар в соцсети, или постоять где-нибудь с плакатом?).

А донатить не считаю для себя достаточным, хотя это невероятно важно, закрываются огромные области потребностей, и удивительно, как еще остается такое количество людей, сохранивших способность тащить.

– Как ты готовился морально, физически? Не смущала ли тебя мысль, что солдат – не самостоятельное существо, не столько субъект, сколько элемент «живой силы»?

– Я совершенно не представлял, какая это будет работа. Пока готовил документы на выезд и ожидал проверки своих данных, прошел «техосмотр» в медцентрах: анализы, УЗИ, стоматолог. Начал бегать, с большего, привел себя в форму.

О потере субъектности не думал, это было совсем не основное переживание. Ни ума, ни сердца не хватало на такие тонкости. И, как позже выяснилось, добровольцы-иностранцы могут разрывать контракт по собственному желанию, поэтому атаки по свистку – не самая большая проблема.

– Какой был тестинг, предварительный отбор перед тем, как тебя зачислили в солдаты?

– Могли быть разные варианты. У меня было так: я с группой кандидатов попал на собеседование, и единственный его не прошел, не произвел должного впечатления.

Это был страшный удар – столько выдержать внутри своей психики, оставить всю свою жизнь позади, и быть отвергнутым. В день отправления я просто приехал с сумками и сказал: ни фига, я с вами.

И поехал, там были и другие организаторы, с ними так и решили.

– Как проходила подготовка, и настроила ли она тебя к тому, с чем пришлось иметь дело потом?

– Средний возраст ЗСУ на тот момент был 40 лет. Самые обычные люди. Большинство не спортсмены. Кто-то старше, кто-то с искусственными суставами, некоторые совсем не выносливые. Было бы желание, а место для всех найдется (водитель, механик, оператор дрона, связист).

Физическая подготовка не могла за месяц вывести показатели на какой-то новый уровень, скорее, должна была приучить офигевать.

Стрелковая подготовка – даже качественная – это как учеба на экономиста в госучреждении: калькулятором пользоваться научат и эксель покажут. Полезно, конечно, но что такое бухгалтерия, поймешь уже там, куда отправят работать.

Для меня физический дискомфорт и нагрузки жизни и работы на позициях, и страх, который превращается в напряжение, отходят на второй план, существуют фоном. В большом дефиците ответственность. И если она есть, то голова забита планированием организации и подготовкой к работе в прифронтовом расположении, а во время самой работы необходимо принимать быстрые решения при недостатке информации, которая к тому же постоянно меняется.

– А как обычно выглядит рабочий день? И каким бывает выходной?

– Копаешь, ездишь, разгружаешь. Заезжаешь на позиции «по серяку» (в сумерках), то есть, выезд в пять утра зимой, в три летом. По дороге можешь застрять, или сломаться. Копаешь блиндаж несколько недель.

Живешь по сменам в несколько дней, до недели. Чем меньше времени проводишь на поверхности, тем безопаснее. На любом этапе вас могут заметить вражеские дроны. Замечают – и начинают из чего-нибудь обстреливать. Обстреливают сектор и в любое время планово. Можно буквально выходить с ведерком, пособирать волонтерам на сувениры хвостовые стабилизаторы от прилетающих «градов».

Но ярче запоминаются не физические нагрузки, дискомфорт, усталость или напряжение. А организация, планирование всей работы. Ремонт, обслуживание, приобретение автомобилей: поиск запчастей, специалистов, мастерских. То же самое с вооружением, боекомплектом – обмен со специалистами из соседних частей.

То же самое с оборудованием: генераторы, старлинки, зарядные станции, дизельные печи. Обеспечение условий в месте проживания. Обучение и тренировки «персонала». Взаимодействие между своими подразделениями пехоты, разведки, дронщиков, тяжелого вооружения, саперов. И планирование операций или задач поменьше.

Какие тут выходные? Находясь на квартирах в прифронтовом городке или селе, можешь найти время помыться и съесть пиццу в кафешке. А если не обременен ответственностью, то времени больше, тогда только жалуешься на командиров, которые мозги компостируют.

Если не обращать внимания на такие разные и яркие декорации, а замерять продолжительность, интенсивность и спектр переживаний, я думаю, что мне выпало не больше, чем какой-нибудь многодетной матери-одиночке, пытающейся выжить в постсовковой глубинке.

И сержантские должности не несут никаких плюсов. Этим занимаешься только потому, что больше некому.

– На войне не хватает людей?

– Да, не хватает. Это объективное наблюдение. Почему? Можно домысливать.

«Состоявшемуся» человеку есть чем заниматься кроме войны: семьей, делами своей жизни. Кто был ленивый до войны, остаются балластом и на ней. У меня, наверное, просто чуть громче звучал голос, не дававший бездействовать, и немного слабее – про самосохранение. А уже здесь я максимально впрягаюсь потому, что мне нужен результат – процесс удовольствия не приносит. И не хочу ставить свою жизнь в зависимости от чьих-то решений там, где этого можно избежать.

И еще не дают сидеть спокойно, когда есть такая возможность, мысли о наших заключенных. Мы ж говорили: «не забудем, не простим», говорили: «да не отсидят они столько». Мне стыдно.

И страшно за тех знакомых и заочно знакомых прекрасных людей, которые по каким-то причинам не могут уехать и находятся под угрозой только из-за своей абсолютной несовместимости с теперешним режимом.

– На этой войне ты легионер иностранного легиона и одновременно ты гражданин государства, которое поддерживает агрессию. С этим есть какие-то проблемы – прежде всего, в коммуникации с украинскими военными, населением?

– Почти никто из украинцев не говорит полностью на русском. Это может быть смесь с разными пропорциями, в зависимости от региона. Чаще всего общение происходит с незнакомыми смежниками (соседями) на позициях. А там не до прелюдий и смол-токов.

Лишних вопросов никто не задает. Твое присутствие уже оправдание всему. А если и выясняется, что ты беларус, это автоматически означает, что ты еще и доброволец. Это дополнительный козырь.

Когда решаешь какие-то вопросы в тылу и есть время поговорить, реакция обычно доброжелательная типа «пацаны ваще ребята».

Иногда чувствуешь презрение при общении по телефону, или в переписке с гражданскими. Для них язык в большей степени может быть принципиальным вопросом. Но если говоришь лицом к лицу, твоя принадлежность просвечивает, даже если одет «по гражданке».

– А конкретные конфликты бывают?

– А что считать конфликтом? Такая агрессия, с аффективными проявлениями, которую в других условиях сочли бы неадекватной и которую бы запомнили надолго, здесь просто один из способов обсуждения вопросов.

Перевернуть ногой стол для привлечения внимания – это как в обычной жизни постучать ложечкой по фужеру. По себе замечаю, что, чем шире и глубже стресс: холод, усталость, страх, боль, – тем легче выбираю такой способ донесения информации, приходится экономить на префронтальной коре.

Норма смещается, развивается устойчивость и отходчивость. Но это касается в большей степени внешней стороны. Удивительно, что прифронтовые области так и не превратились в «дикий запад». Огромное количество вооруженных военных не перешагивают черту, не конфликтуют ни друг с другом, ни с гражданскими (редкие исключения не влияют на атмосферу).

– Ну вот мы тут подходим к вопросу насилия, который сегодня активно обсуждают гражданские люди. Как человек вооруженный и уполномоченный лишать врага (а он тоже человек) жизни, что ты думаешь о человеческой агрессии?

– Имея опыт терапии, я много думал и об агрессии, и о насилии.

И сначала скажу, что, рассуждая сам с собой на любые сложные темы, я пытаюсь их объяснить себе, выстроить логику. Это не оправдание, это отправная точка в поиске решения проблем, пусть даже фантастическом – честно назвать проблему и описать ее.

В общем, по моему мнению, человек – хреновый материал для построения гуманистического общества. Гуманизм дальше близкого круга знакомых – это культурная надстройка, хотя даже и в кругу сбоит постоянно.

Я смотрел видео с пленными. Смотрел видео с не пленными. Я читал своих знакомых по фейсбуку с той стороны, их переписки, монологи. Я вижу, что это обычные люди. Очень много озлобленных дураков. И я понимаю, что, если бы вырос в бедности, насилии, бессмысленности, стал бы таким же. А если ты «столичный средний класс» в простое мирное время, ты можешь быть «слабым» и прожить всю жизнь хорошим человеком.

И это правильно. Я бы не хотел жить в Спарте. Но сейчас у наших врагов, чтобы только не стать чудовищем, необходимо идти на жертву, идти против всех, становиться героем по щелчку пальцев. Это несправедливо. Виновно руководство.

И можно было бы продолжать в том же духе, будь они в вакууме со своими проблемами. Но есть те, кого они убивают. Хорошего решения здесь нет, но свой выбор я сделал.

Гуманизм для меня высшая ценность. И я выбрал для его защиты насилие в максимальном выражении. На противоречие мне можно не указывать. И среда обитания для меня – это близкие люди, разделяющие понятные мне идеалы.

Второй самый сильный страх – это социальная смерть, если я уцелею до конца и буду жить оставшуюся жизнь. Если кто-то мне предъявит за это, даже пытаться оправдываться не буду. Надеюсь, найдутся те, для кого это не станет непреодолимой преградой.

– Что ты имеешь в виду под «социальной смертью»?

– Ну, то, что требовало наибольшего упрочения психики. Принять, как неизбежность. Для меня нельзя было сделать шаг в эти перемены, втайне надеясь на счастливую жизнь после. Первый страх — это страх физической смерти. Второй — страх социальной. Страх, что со мной дружить не будут. Не примут те, чье мнение важно.

– Не жалеешь ли ты сегодня о том, что летом 2022-го принял это решение? Если бы мог вернуться в отправную точку, пошел бы другим путем?

– Так причины, по которым я сюда приехал, никуда не делись, только добавляются. Я по-прежнему не согласен на такую вселенную. И буду оставаться здесь до тех пор, пока вижу смысл в работе, вижу, что могу быть эффективным.

Сейчас я скептически отношусь к прогнозам своей устойчивости и выносливости. Разочаровался во многом, разрушил кучу убеждений. Война мне не понравилась: одну звезду ей, не рекомендую. Осталось только то чувство несправедливости, о котором говорил вначале. И удивительно, что его достаточно, чтобы продолжать.

И так же странно мне, что я не выжат, не опустошен, не на краю. Хотя не живу, а существую. На задержке дыхания. Это как отправиться в пеший поход с самостоятельной организацией быта в лесу, но на годы, не зная, когда вернешься.

Как, не успевая на работе, перейти в режим допоздна, без выходных, но тоже бессрочно. Нет своего дома. Нет рядом людей, с которыми можешь общаться не по делу.

И я не могу начать обустраивать такую жизнь. Не только потому, что это сложно и нет времени. Но и потому, что я не могу одновременно существовать в этих противоположных режимах.

Чтобы получить доступ к ощущению счастья, мне необходимо отключить защиты психики, без которых я здесь расклеюсь. Хорошо, что мне достался склад ума, заточенный на фокусе на настоящем. Я никогда не понимал, как это можно планировать свои действия на годы, чтобы купить квартиру, например. И с трудом вспоминаю свой 2007-й. Но легко планирую ближайшие задачи и действую соответственно.

Это позволяет не замечать, сколько уже прошло, и не думать, сколько еще может длиться.

– Можешь ли ты рассказать о своих мечтах (ну, так, чтобы не сглазить)? И о том, каким бывает твой отдых, если он бывает?

– Отдых, если бывает, то незапланированный, когда выпадаешь по разным причинам из бегового колеса, и есть возможность просто не думать, не планировать ближайшие дни.

А регулярный отдых – это что-то очень простое. И ритуализированное, чтобы максимум позитива извлекать. Например, сходить в сауну зимой. Заказать настоящий хороший стейк. Выкурить сигару. Посмотреть фильм в кинотеатре («Бедных-несчастных» и «Дюну» не досмотрел из-за воздушной тревоги).

И да, мечтаю. Вечерами под любимую музыку я веду мысленные диалоги с хорошими красивыми людьми, знакомыми и не очень.

Если наступит «после войны», надеюсь жить свою самую скучную медленную жизнь. Тысячи лет не хватит, чтобы надоело. Буду заниматься своим маленьким делом, примерно, как и раньше, только, может, буду организовывать больше встреч.

Буду петь и танцевать. Буквально. Прямо необходимость чувствую. Очень сильные эмоции выходят в таких процессах.